«Капитанскую дочку» называли «самым христианским произведением русской литературы». Интересно, почему? А еще — по сюжету, по композиции, «Капитанская дочка» — самая настоящая сказка.
Про добра молодца да про красну девицу. А еще — это самый настоящий роман, изобразивший не только любовную коллизию, но и сложную историческую эпоху. Ай да Пушкин!
Г. Федотов в свое время сказал, что «Капитанская дочка» — самое христианское произведение русской литературы. В чем же ее христианство? Конечно, не только и не столько в том, что на протяжении повествования различные герои часто накладывают на себя крестное знамение, читают молитвы, что в комнатах перед образами теплятся лампадки. Хоть подобные детали и греют сердце современного читателя, вынужденного работать и нередко даже жить в нехристианской среде, для XIX века (и тем более — для описываемого XVIII века) в них не было ничего примечательного — русский быт исстари был погружен в религиозную стихию.
Тогда, может быть, христианский дух следует искать в персонажах повести и ее сюжете? Среди героев, кажется, и искать особо не нужно: образ безупречно добродетельной девицы-христианки Маши Мироновой бросается читателю в глаза. Собственно, в честь нее и названа повесть. Вот только… немножко схематичным, книжно-условным выглядит этот образ — и невольно хочется, чтобы понять восхищение известного русского критика, попытаться найти другие православные мотивы повести.
Это желание уже возникало в литературоведческих кругах. Например, прот. Вячеслав Резников в своей книге «Размышления на пути к вере. Ключевые проблемы бытия в творчестве А.С. Пушкина» пытается взглянуть с православной позиции на жизнь героя-повествователя «Капитанской дочки» Гринева, воспринимая ее как судьбу живого человека — и замечает довольно странную вещь: каждый раз, когда Петруша пытается поступать целесообразно, его подстерегает неудача, а безрассудные его поступки приводят, вопреки всяким ожиданиям, к благому результату.
В ходе своих рассуждений о. Вячеслав сокращает перечень безрассудных поступков героя. Если в начале анализа он пишет о действиях Петруши как о «хаотическом бурлении своеволия: вздумалось — напился; понадеялся — не остался ночевать; захотелось — и подарил бродяге заячий тулуп» (с. 288), то в дальнейшем негативная оценка его поступков нивелируется: «Направляла Гринева Высшая воля, а сам он совершил в общей сложности четыре поступка:
— безрассудной надежды, когда не послушал ямщика и не стал пережидать буран;
— безрассудной щедрости, когда подарил бродяге заячий тулуп;
— безрассудной решимости, когда покинул надежные Оренбургские стены;
— безрассудной самоотверженности, когда вернулся на верное пленение, не желая покидать Савельича» (с. 310). Как видим, разгульное поведение Гринева в трактире из этого перечня выпадает, видимо, потому что «надежда», «щедрость», «решимость», «самоотверженность» — это все-таки проявление добродетелей, и обладающим ими человеком действительно может управлять Божественная воля, а для азартной игры и злоупотребления алкоголем трудно подобрать положительно окрашенное наименование. Тем более что в следующих после описания «четырех безрассудств» строках исследователь поднимается на новую ступень обобщения: «Для поступков Гринева свойственно то, что можно назвать «моральной близорукостью» в самом лучше смысле этого слова: он всегда делает то добро, которое требуется от него именно в данный момент, совершенно не думая о последствиях» (с.310-311).
Делая это обобщение, о. Вячеслав опять сокращает список поступков Гринева: потому что, не послушав ямщика и Савельича и 
настояв на продолжении поездки, несмотря на приближающийся буран, Петруша не только не делает никакого «сиюминутного добра», он, напротив, подвергает опасности жизни троих людей. Трудно заметить «сиюминутное добро» и в гульбе Гринева с Зуриным — разве что выделить финал их общения, когда Петруша, вопреки настрою Савельича, выплачивает-таки сто рублей бильярдного долга. Но причины даже этого его поступка далеки от благородных идей верности слову или долга чести: «Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки… я хотел вырваться на волю и доказать, что я уже не ребенок. Деньги были доставлены Зурину». Ни о каком добре, как видим, и речи нет, корень поведения Гринева — всего лишь своеволие. Это подмечал ранее и сам о. Вячеслав — но как тогда согласовать не всегда добродетельные поступки Петруши с явным благоволением к нему «судьбы», то есть, в православном понимании, промысла Божьего? В концепции отца Вячеслава это противоречие остается, как батюшка ни старался его устранить: «…если бы тогда, в трактире, Гриневу не «вздумалось» поддаться порочному влиянию Зурина и, в частности, проиграть ему сто рублей, то он не сблизился бы с этим типичным сыном мира, не смог бы ухватиться за него теперь (когда Гринева и Машу арестовывают как людей, которым покровительствовал Пугачев — Е.В.)… и, возможно, был бы сразу смят враждебными волнами. Итак, пронизанные единым «веленьем Божиим», события жизни Гринева, казавшиеся ранее случайными, все теснее сплетаются друг с другом» (с. 312-313). Получается, было «веленье Божие» и на азартную игру, и на пьянство? Нет, конечно. Просто, видимо, в некоторых случаях исследователю необходимо при анализе художественного произведения принимать во внимание его сочиненность и учитывать влияние на него культурного наследия (мирового и национального). Попробуем взглянуть на «Капитанскую дочку», и в частности на обстоятельства жизни Гринева, с этих позиций.
Помимо мотива своеволия, в повести всячески развивается иной, еще более важный мотив — детскости Гринева (даже и зовут его часто Петрушей). Как к ребенку относятся к нему родители (из письма отца: «…собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, несмотря на твой офицерский чин» и проч.), нянька-Савельич («Дитя хочет жениться! А что скажет батюшка, а матушка-то что подумает?»), да и сам Гринев, хоть и старается показать, что он «уже не ребенок», все равно воспринимает себя именно как дитя (ср., например, его обращение к Савельичу по возвращении из трактира: «Молчи, хрыч! Ты верно пьян, пошел спать… и уложи меня» — укладывают спать, как правило, именно детей; можно вспомнить и его более позднюю автохарактеристику: «Мысль их (родителей — Е.В.) обнять, увидеть Марью Ивановну… одушевляла меня восторгом. Я прыгал как ребенок»).
То, что, пожертвовав Пугачеву тулупчик, Гринев вскоре забывает о своем добром поступке, говорит не только о щедрости души героя (о. Вячеслав, с. 282), но и ее причине — детской беспечности в отношении материальной стороны существования. Действительно, всем его скарбом и финансами ведает Савельич, и когда он отправляется закупать все необходимое для службы Петруши в армии, тот не проявляет к этим занятиям ни малейшего интереса и занимается только тем, что проказничает в отсутствии взрослого.
Доброе, но легкомысленное, не способное на серьезные поступки дитя, которому, однако, всегда «везет», так что в конце повествования он оказывается женат на красивой, умной, добродетельной девушке и неплохо обеспечен, причем и то, и другое происходит по милости самой царицы — все это так смахивает на истории, веками ходившие по Руси! Сказка — вот откуда появился на свет пушкинский Гринев: «…В сказках часто рассказывается о том, как дурак «работать не работал, все на печке лежал» или «мух ловил», как он в начале своего жизненного поприща прогулял все свои деньги с пьяницами. Поступки дурака всегда опрокидывают все расчеты житейского здравого смысла и потому кажутся людям глупыми, а между тем они неизменно оказываются мудрее и целесообразнее, чем поступки его «мудрых» братьев. Последние терпят неудачу, а дурак достигает лучшего жребия в жизни… Другие рассудительные люди возлагают свои упования на денежную силу; дурак же цены деньгам не знает, золото не ставит ни в грош; часты случаи, когда в уплату за произведенную работу он берет вместо денег котенка да щенка. Приходит время и оказывается, что котенок да щенок и впрямь для него куда нужнее золота; они спасают ему жизнь, выручают его из плена и возвращают ему похищенный у него волшебный перстень о двенадцати винтах» (Е.Н. Трубецкой. «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке»).
Конечно, Гринев не на печке лежал, а, вместо учебы, воздушного змея из географической карты делал; и не мух ловил, а на пенки от варенья облизывался; и не все состояние пропил-прогулял, а только сто рублей (хотя, судя по страданиям Савельича, и это сумма немалая). Но деньгам он действительно счету не знает, и именно это оказывается, в конечном итоге, причиной его благоденствия: не пожалел он ста рублей Зурину, не пожалел заячьего тулупчика Пугачеву, и все вернулось к нему сторицей, а оба этих персонажа выполнили ту роль «волшебного помощника», которую в сказках традиционно играют облагодетельствованные героем звери (может, еще и поэтому первое появление Пугачева предваряется репликой о нем ямщика: «…должно быть, или волк, или человек»): и из плена его освободили (да еще и не один раз!), и «похищенный перстень» (невесту его) помогли вернуть… Некоторые повороты судьбы Гринева, непонятные, как мы видели, с православной позиции, легко объясняются, если учитывать влияние на повесть сказочных мотивов.
Сказка повлияла и на изображение других персонажей. Скажем, образ Маши явно соотносим с вещей невестой (термин Трубецкого, от глагола ведать, т.е. «знать» — Е.В.) сказочного героя, которая, во-первых, как и Маша, традиционно красива и умна, т.е. являет собой безусловно положительный женский образ. А во-вторых, вещая невеста выступает не только как «цель» сказочного сюжета, но и как сила, которая, в конечном счете, решает судьбу героя: «Вещая невеста, которая затем становится женою, преодолевает все волшебные препятствия на пути суженого, выручает его из всякой беды… Все последующее счастье его жизни добывается им не собственною силою и подвигом, а достается ему даром, как бы в виде приданого за женою» (Трубецкой). Именно эту роль сыграла в «Капитанской дочке» Маша, освободив Гринева от ссылки и, паче чаяния, получив от императрицы в качестве приданого пенсию как дочь погибшего военнослужащего.
Видны сказочные аллюзии и в образе матери Маши, комендантши Василисы Егоровны. Она, по терминологии Е. Трубецкого, играет роль вещей старухи — «руководительницы (сказочного) героя», которая обыкновенно выступает «носительницей не только мудрости, но и власти» (Трубецкой). Сравните описание того, как Василиса Егоровна управляет не только собственным мужем, но и жизнью всей Белогорской крепости, причем управляет хоть и по-простому, но, если задуматься, весьма премудро, ибо руководствуется здравым житейским смыслом. В сказках, по замечанию Трубецкого, такая «вещая старуха» помогает герою получить волшебную невесту» — в «Капитанской дочке» Василиса является матерью-хранительницей этой прекрасной невесты, и именно благодаря ей в последние минуты жизни капитана Миронова Маша с Гриневым получают родительское благословение на брак (хотя сам Иван Кузмич не знает, что дает это благословение именно Гриневу, он говорит абстрактно: «…Коли найдется добрый человек, дай Бог вам любовь да совет»).
Использованы кадры фильма «Русский бунт», реж. А. Прошкин, 1999