Тишина у Ахматовой

Кейс Верхейл

Я, как голландец, принадлежу к культуре крайнего типа res. В нашем воспитании чуть ли не главной добро­детелью считается молчание. Главного национального героя, освободителя страны и основателя королевского дома, мы называем Вильгельмом Молчальником. Вы, пожалуйста, не думайте, что мы все так и сидим целые дни друг против друга молча, с деревянными лицами. То, о чем я говорю, происходит на более глубоком, инстинктивном уровне. С некоторой долей преувеличе­ния можно сказать, что наша главная идея заключается в том, что, когда человек говорит, реальность перестает иметь место. Боюсь, что выразительным примером это­го соотношения в данный момент для вас будет мое выступление. В результате такой основной идеи, как мне кажется, голландская культура прежде всего культура живописи. Отсюда и сравнительное отсутствие у нас интересной литературы.

Русская культура в своем корне противоположна на­шей. Если можно так выразиться, главная идея русской культуры следующая: когда человек молчит, реальность перестает иметь место. Иными словами, русская идея, мне кажется, заключается в том, что логос порождает действительность, а не наоборот. Одно последствие та­кой национальной идеи — невероятное количество совершенно уникальной по своему качеству поэзии и про­зы. Другое последствие — жуткое количество, в раз­ные времена, той словесной бессмыслицы, которая на­зывается пропагандой или проще ложью. Одно связано с другим. С точки зрения голландца, русская культура — культура многословия, иногда блестящего. Она для нас и привлекательна, и отчасти чужда. Соответствующим видом компенсации является, как я полагаю, наличие в ваших эрмитажных залах самого красивого и самого богатого зарубежного собрания голландской живописи классического периода.

По отношению к только что сказанному у Ахматовой особое положение. Как я наблюдал, мои соотечествен­ники склонны любить ее по-особому — без тени чув­ства духовного расстояния. Может быть, это объясня­ется следующим.

Ахматова — поэт, и у нее, естественно, все построе­но на логосе. Но ахматовский логос, ахматовское слово всегда обращено к res. Можно говорить о каком-то прин­ципиальном целомудрии ее языка. Недаром, начиная с первых ее сборников, критики стали говорить о вещно­сти, предметности, лаконичности, недосказанности — эти термины потом так и остались ключевыми для по­нимания всего ее творчества. Ахматовская поэтика ско­рее поэтика потенциального слова. Ее слово порождает не столько действительность, сколько тишину. Тишина в смысле сосредоточенности, ожидания, может быть, самая характерная черта поэзии Ахматовой. Такая ти­шина не отрицательное качество: она — не отсутствие значения, а присутствие напряженного внимания ко вся­кому бессловесному внешнему и внутреннему бытию. Раннюю лирику Ахматовой можно считать великолеп­ным выполнением парадоксального завета тютчевского стихотворения «Silentium!»: молчание в слове.

В так называемый поздний период Ахматовой тиши­на чуть ли не превращается в главную ее лирическую тему. Тишина становится источником ее понимания жиз­ни. Когда она чувственно воспринимает историческое время, оно звучит, как у Блока и Мандельштама, но только на фоне какой-то ужасающей тишины:

Это — строки из стихотворения, которое открывает цикл о немецких бомбардировках в Западной Европе в начале Второй мировой войны, то есть цикл о самых сильных звуках, которые можно себе представить, о той степени громкости, которая открылась человечес­кому уху только с XX веком. В конце того же стихотво­рения поэт говорит о том, что страшнее всякой катаст­рофы последующая за ней тишина.

Идея тишины как предпосылки для восприятия потаенных истин, тишины ужасающей и в то же время дающей доступ к сути физического и нравственного мира, в стихотворении «Творчество» связана с поэтической деятельностью. Из этого стихотворения мы узнаем, что для Ахматовой возникновение поэтического звука неиз­бежно сопровождалось возникновением нагруженной смыслом тишины. Вокруг «все победившего звука», да­ющего знать о себе нового стиха:

Тишина — последняя тайна и последнее утешение на грани смерти. Цитирую «Предвесеннюю элегию», кото­рой открываются «Полночные стихи» — цикл, написан­ный Ахматовой в Комарове в самом конце жизни:

Здесь евангельский мотив сошествия Святого Духа [1] — Утешителя и Вдохновителя пророческого логоса — переплетается с ощущением таинственной близости в ти­шине северной ночи принца Гамлета, жениха Офелии.

В заключение хочу добавить кое-что о наследии ахматовской тишины. Первый из наследников Ахматовой, как известно, Иосиф Бродский. Нетрудно предсказать, что в близком будущем появится немало исследований на тему «Ахматова и Бродский» — тему тем более при­влекательную, что при всей биографической близости этих двух ленинградцев поэзия Бродского сильно отли­чается от ахматовской.

На самом элементарном уровне можно сказать, что Бродский скорее русский поэт многословного типа, поэт не тишины, а увлекающего словесного гула. Я воздер­жусь от общих рассуждений, но хочу обратить ваше внимание на одну деталь в стихотворении Бродского «Сретенье», может быть, самом ахматовском его стихотворении. Ахматовским можно назвать «Сретенье», во-первых, по следующей, так сказать, биографической причине.

Вспомним, что стихотворение рассказывает о внесе­нии младенца Иисуса в Иерусалимский храм и его узна­вании там как Христа пророком Симеоном и пророчи­цей Анной. Православный праздник, связанный с при­ветствием Христа иудейским миром, называется кроме «Сретенья» и «Сретенская Анна». Ахматова привыкла праздновать свои именины в этот день, то есть 16 фев­раля, — дата, которую поэт поставил под стихотво­рением в его английском переводе. Таким образом, «Сре­тенье», написанное за несколько месяцев до отъезда Бродского из России, можно рассмотреть как посмерт­ный подарок поэта Анне Ахматовой на именины.

Включением этого стихотворения в специальный сбор­ник, изданный им в 1983 г. и объединяющий все рабо­ты, которые он в течение долгих лет посвятил «М.Б.», поэт указал на еще более глубокий личный подтекст тематики «Сретенья». В эту тематику входят, как мне кажется, не только идеи пророческого дара поэта и преемственности поколений, но и чувство родительской радости и какая-то глубоко личная форма веры, кото­рую можно определить — насколько чью-нибудь веру вообще можно определить — как лежащую где-то на ничейной территории между Ветхим и Новым Заветом, между иудаизмом и христианством.

Другой ахматовский элемент — это, конечно, самый жанр стихотворения. Ведь «библейские стихи» в рус­ской поэзии XX в. прежде всего изобретение Ахмато­вой. Даже стихи на библейские темы Пастернака из «Жи­ваго», которые, по-видимому, тоже повлияли на «Сре­тенье» Бродского, следует считать подражаниями не только Рильке, но и русской современнице.

Первоисточник стихотворения Бродского, естествен­но, библейский, в данном случае вторая глава Еванге­лия от Луки. Но есть еще и другой источник, для гол­ландца легко узнаваемый. Сам поэт подтвердил, что его изображение библейской сцены в немалой степени ос­новано на картине Рембрандта на тот же сюжет — эту картину поэт знал только по репродукции, так как ори­гинал висит в музее Мауритсхейс в Гааге. Позвольте мне процитировать стихи Бродского:

 

Эти заметки написаны во время моего теперешнего пребывания в вашей стране. Я редко езжу на конферен­ции и не знал, чего именно от меня ждут. Я обрадовал­ся тому, что в приглашении ничего не было сказано об обязанности выступать. Потом я решил, что все-таки хочется сказать вам два слова, может быть несколько корявых и не совсем достойных, в знак благодарности за приглашение на праздник любимого поэта.