Владимир Щербинин
Отрывок из повести
Осенью 1985 года судьба занесла меня на Казанский приход в Великие Луки. По молодости лет сил было достаточно не только для того, чтобы ежедневно прислуживать в церкви, петь, читать на клиросе, выпекать просфоры, но и еще участвовать в съемках фильмов, отлучаясь на недельку-другую к друзьям на киностудию в Петроград. Тогда же я увлекся иконописанием: своими руками делал и левкасил доски, растирал краски, золотил, пытался что-то самостоятельно изобразить.
Я нашел то, что так долго искал: свободу и возможность заниматься тем, что люблю. Для того времени это было большой роскошью. Да и для нынешнего – тоже…
26 апреля 1986 года, в Лазареву субботу, был изумительный по красоте день. Небо отсвечивало ясной лазурью, деревья раскрыли клейкие свои листочки, на солнцепеке весело желтели крупные цветы мать-и-мачехи.
Праздничная служба плавно приближалась к своему концу, когда одна из певчих упала в обморок. Вроде бы ничего особенного, – люди-то на клиросе пожилые. Но через несколько минут упала еще одна. И скоро вся церковь представляла собой лазарет. Никто не мог объяснить, что происходит. Да и самому мне казалось, будто на голову надели свинцовый обруч, и все тело налилось какой-то непонятной тяжестью.
И только через неделю, в светлый день праздника Пасхи, нам объявили, что случился Чернобыль. Великие Луки оказались как раз на пути радиации. Смертоносное облако пронеслось над рекой Ловатью, над городом, поражая своими лучами все живое. Задело оно и меня.
Звезда по имени Полынь…
 |
Я чувствовал, как силы оставляли меня, невидимые лучи разрушали организм изнутри. При малейшем напряжении сердце готово было выскочить из грудной клетки, в висках гудел стопудовый колокол, перед глазами все время вертелись радужные кольца, а на лбу выступали крупные капли пота. Мне трудно было думать, сосредотачиваться на чем либо; тяжело было ходить и стоять из-за невыносимой боли в суставах. Я, конечно, терпел, не выл, старался делать все, что от меня требовалось по службе в храме. Но это была не жизнь, а ежедневная мука в течение почти двух лет. Мудрые врачи разводили только руками: по большому счету это не лечится.
На некоторое время я уехал домой, в Сибирь, надеясь, что горы, чистая речная вода и здоровый таежный дух излечат меня. Три недели я провалялся с дикой головной болью, не вставая с постели, и понял, что это преддверие моего конца. Мне было 27 лет, самый цветущий возраст, но плечи мои ссутулились, ноги и руки не хотели слушаться, взгляд потух. Глаза приходилось прикрывать непроницаемо черными очками, потому что солнце ослепляло меня в прямом смысле, и слезы текли непрерывно.
Я сидел на берегу своей быстрой, веселой реки, смотрел безучастно, как мой ковчег, мой дивный мир, с плачем иволги и тоской далекой кукушки уплывает куда-то безвозвратно.
И мне было все равно.
Тогда я хотел, чтобы чистое небо упало на меня, чтобы лес укрыл мое тело своими зелеными ветвями и лапами; чтобы сквозь меня прорастали кустарники и травы, а над ними весело щебетали птицы и кружились бабочки. А я смотрел бы на них целую вечность, соединившись с этой удивительной землей, породившей меня, и пел бы безмолвно свои печальные песни.
 |
Но горы не приняли мою душу; кедры сердито замахали своими верхушками, а любопытный дрозд, присев на куст черемухи, посмотрел на меня своим вороным глазом и проскворчал: не время еще! Ты не выпил всей своей горечи, и не вкусил всей боли; не высказал всех слов и не услышал того, что тебе должно услышать. Человек не может родиться, когда захочет, и умереть, когда ему заблагорассудится. Как бы ни было трудно, нужно тянуть свою лямку до конца, чтобы в последний час узнать ответы на все свои вопросы.
Я попрощался со своим кедровым раем, как мне казалось, навсегда, не догадываясь еще, что ровно через двадцать лет я вернусь сюда, чтобы обрести здесь свой настоящий ад…
У меня никогда не было цели стать монахом. Я понимал, что это очень трудный и узкий путь, когда человек пытается не только обуздать неистового коня своей плоти, но и по большому счету умирает для этого мира.
Он отрекается от всего, что так ценно и достохвально в этой жизни: от семьи, таланта, богатства, от житейских радостей и всяческих утешений. День и ночь он борется со своими помыслами и одиночеством, созерцая свои душевные язвы и внутреннее без-образие; утром и вечером он возносит свои молитвы к небесному алтарю, лишь изредка получая ответ. Его жизнь – добровольная пустыня; его нормальное состояние – жажда и голод; его участь – насмешки и глумления со стороны живущих вовне. Он должен кротко кланяться поношающим его, и глумливые плевки получать с благодарностью.
Такое способны вынести только те, кто имеет внутри железный стержень; либо те, кто гибок, словно тонкая ветвь, которую сколько ни гни, – не сломаешь. Теми и другими качествами я не обладал, а посему не думал, что когда-то окажусь внутри монастырской ограды.
Еще я понял, что настоящая святость – это всегда обличение миру и окружающему пороку, а дружба с миром есть вражда против Бога. Но в земной жизни бывает иногда благочестие другое – комфортное, елейное, весьма приятное для всех.
Однако я не доверяю «праведности», которая дружна с маммоной, и «подвижничеству» на дорогих лимузинах. Я не верю в «духовность», которая угодливо склоняет выю перед мирскими обычаями и самодурством власть имущих. Сейчас принято утверждать, что святость – удел избранных, тех, кто жил давно прежде нас; что подлинная святость в нынешних условиях невозможна. Это, конечно, не так. Если нет в жизни святости, то нет и смысла в христианстве. Нет иного пути к Богу кроме святости; святости не достичь без любви, а любви не может быть без самоотвержения. Если хочешь достичь неба, то сначала сбрось с себя все, что тебя тянет вниз – самодовольство, самомнение, самолюбие, а если говорить проще – сокруши самого себя.
Один монах-простец сказал мне в свое время: «Чтобы угодить Богу, делай не то, что тебе хочется, а все наоборот. Хочется выпить – не пей, хочется покурить – не кури, соблазняет женская красота – беги прочь в пустыню, хочется много денег – садись на хлеб и воду, хочется поговорить и поспорить – молчи и не спорь, хочется ответить обидчику – не отвечай! И помыслам своим не верь. Приходит мысль, что ты умен и талантлив – гони ее прочь; кажется, что человек, стоящий перед тобой, никудышен – не верь; думается, что все напрасно и спасения нет – отрежь от себя немедля эту мысль! Делай только то, что трудно и чего не хочется: тяжело молиться – бей поклоны; хочется спать – а ты бодрствуй; трудно расстаться с какой-то вещью – отдай последнее».
Я не думал стать монахом или священником, но с давних пор мечтал научиться писать иконы. Еще в студенческие годы мог часами рассматривать в храме или музейном зале древние образа, забыв обо всем на свете. Сердце мое трепетало от музыкальности линий, от яркости лазурита и киновари, от некого таинства, которое было заключено в ограниченном пространстве старых досок. Я понимал, что икона, в отличие от картины, не изображает этот трехмерный мир, а являет иную реальность. Здесь нет синеющих в дымке гор и селений, блестящей под солнцем реки, кудрявых деревьев на переднем плане, овец, пасущихся на холмах Палестины, играющих на свирелях пастухов. Движения святых скупы и лишены чувственности, на их ликах и одеждах нет отблесков внешнего света, и самого солнца или светильника – тоже нет. Свет проступает равномерно, как бы изнутри, и тонкими лучами пробелов, как молния, пронзает и горки, и здания, и ризы. Казалось бы, здесь все условно, аскетично, но отчего так бьется в восхищении сердце, почему горло душат слезы, а колени сами склоняются к земле? Перед иконой хочется заключить свой ум и чувства в молчание, чтобы услышать тихий и кроткий голос, зовущий оттуда, где хрустальный город с золотыми крышами, где лев играет с ягненком на поляне, и шестикрылые птицы воспевают гимны любви божественной и красоте.
 |
Я очень желал освоить иконное ремесло, но в то время не было иных школ, кроме Псково-Печерской обители, где жил замечательный человек и иконописец отец Зинон. Он изучил не только старые технологии, но и своей жизнью старался подражать древним мастерам: спал мало, был воздержан и неприхотлив в пище, а самое главное, все время проводил во внутренней молитве и в изучении наследия святых отцов.
Но как попасть к нему, если все мои попытки поступить в обитель натыкались на изучающий взгляд тогдашнего отца наместника, и на его слова: «Нет. Мне нужны работники, а не богомазы»…
Я готов был работать на любом месте, исполнить любое послушание. Я многому научился за время своих странствий, и убеждал отца архимандрита, что болезнь моя в труде не помеха, ведь старая и больная лошадь дальше и больше везет.
У отца наместника аж дух перехватывало от такой моей наглости. «У меня целый монастырь таких старых кляч!» – гневно произносил он и, развернувшись, шагал прочь, выбивая железным наконечником своего посоха искры из брусчатки. Я никогда бы не попал в мастерскую отца Зинона, если бы не случай. Впрочем, я не верю в случайность жизни…
Летом 1988-го года мой адрес был такой: Псков, Кремль, колокольня. И это не шутка. Я служил чтецом и алтарником в кафедральном соборе, а жил в крохотной келье прямо под колоколами. Ко мне часто в гости заезжали друзья-монахи. Мы вели вполне мирные беседы за чаем почти до самого утра, в которых иногда вспоминали недобрым словом безбожную советскую власть.
 |
| Псков. Река Великая. Кремль |
Однажды, направляясь за водой для чайника, я слишком резко открыл дверь в коридор и ударил по уху нашу уборщицу Катьку. Было этой Катьке далеко за шестьдесят, и она была доносчицей с большим стажем.
На следующий день пришел староста, бывший боевой офицер, прошедший через Афганистан, и, глядя куда-то в сторону, промямлил, что его вызывали в «большой дом», где устроили разнос по поводу антигосударственных сборищ на нашей колокольне. Староста попросил меня написать бумагу о том, что после восьми вечера в колокольне не должно быть никого из посторонних.
А я написал прошение об уходе…
Разве мог я отказать своим друзьям-инокам, которые всегда привечали меня на своих приходах, кормили, поили, если нужно было, давали деньги на дорогу: « Простите, дескать, отцы, время уже восемь вечера, пора вам на вокзал ночевать, а то товарищи из «большого дома» не велят…»?
Поскольку на службу в собор принимал меня архиерей, то архиерей должен был подписать мое прошение об увольнении.
Он долго читал бумагу, вздыхал, говорил о том, что власть атеистическая хоть и дала течь, но еще держится на плаву. И предложил мне на выбор поехать в любой приход своей епархии, причем в любом качестве.
Я думал не долго: «Владыка, я давно хотел поучиться иконописи у отца Зинона, да меня не подпускают к нему в монастырь на пушечный выстрел».
«Без проблем, пишите прошение», – улыбнулся в свои роскошные усы архиепископ, и через две недели я уже растирал краски в мастерской на Святой горке в Псково-Печерской обители…
Два первых месяца монастырской жизни я думал, что скоро умру. Радиация, полученная в Великих Луках, продолжала свое разрушительное действие. Я с большим трудом выстаивал длинные богослужения; потом мне нужно было подняться на Святую горку, в иконописную мастерскую, чтобы растирать краски, грунтовать доски, а это – три длинных пролета лестницы. Каждый шаг – боль в суставах и бешеное сердцебиение. Через каждый десяток ступеней мне приходилось останавливаться и отдыхать.
Я все чаще спускался в лабиринты Богом зданных пещер, где хоронили братию и защитников Псковских рубежей в течение многих веков. В пещерах была удивительная атмосфера: розы, поставленные перед надгробными плитами в праздник Успения в конце августа, сохраняли свою форму и свежесть до Рождества в январе. По сути, это кладбище, где гробы не засыпают землей, а ставят в гроты, закрывая вход надгробными плитами –керамидами. И никаких падающих комьев во время погребения, никакого надрыва и плача, никакого тления.
 |
Мне всегда нравилось то спокойствие и обыденность, с какими погребали своих ушедших братьев монахи. Смерть здесь была не потерей, а приобретением. Терялась земная суета, томление духа, болезни, тоска, а приобретались – вечная радость, нездешний покой и созерцание божественной красоты райских обителей.
Я вчитывался в славянскую вязь на плитах и размышлял о том, что близок час, если повезет, и я буду здесь. Сколько времени еще осталось: год, два, три?..
Я устал от скитаний, устал от постоянной боли, суеты, непонимания, от тесных уз земного кокона. Мне хотелось, наконец, вырваться на свободу, в мир света и любви, где обитают души праведников. Туда, где моя бабушка сидит на солнечной поляне среди ромашек и медуницы, где белоголовый отрок Сережа, мой сосед по больничной койке, бежит по тропинке между кустов жимолости, навсегда забыв про свои покалеченные ноги.
Тот мир был близок, за тонкой и прозрачной перегородкой; он был совершеннее и чище нашей жизни; он манил меня своей бесконечностью и теплотой.
Однако срок еще не настал. Я безропотно терпел свою немощь и все тяготы, выпадавшие на каждый день, но что удивительно: уже через два месяца напряженной монастырской жизни скакал по тропинкам и лестницам обители, словно молодой горный козел.
То ли целительный воздух Святой горки, то ли благотворный дух молитвы, то ли заступничество старцев совершили маленькое чудо: я чувствовал себя здоровее и крепче, чем когда-либо…
Это случилось так скоро, без помощи всяких лекарств и врачей, что я был потрясен до самых глубин своего теперь уже абсолютно здорового сердца, и начал всерьез задумываться: а не остаться ли мне здесь навсегда?..
Автор: Владимир Щербинин
Источник: Православие.ру