Приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе (1 Стих, на веч.)
Сим торжественным приглашением начались ныне радостные песнопения в честь и славу настоящего празднества. Святая Церковь твердо памятует древнее изречение Ангела, что тайну цареву добро хранити, дела же Божия открывати славно (Тов. 12; 7): и поскольку тайна воплощения, ныне воспоминаемая, есть величайшее из дел Божиих, то приглашает всех и каждого к исповеданию ее, обещая за то, как бы в награду, усугубление духовной радости: «приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе!»
Кто не захочет радоваться? — Но как сказать тайну? Ту тайну, которая, по апостолу, была «от века сокровена в Самом Боге, и ныне хотя явися», но только святым Его (см.: 1 Кор. 2; 7), кои суть сами тайна для нас грешных? Как нарещи ту тайну, в которую некогда желали приникнуть -только приникнуть — самые Ангелы (1 Пет. 1; 12), и которую, может быть, л доселе, подобно нам, желают скорее слышать друг от друга, нежели исповедать всем и каждому?
Подлинно, братие, если смотреть при сем на собственную немощь, на слабость нашего ума, на косность нашего языка, то удобнее, всего удобнее любити — молчание. Но, к счастью нашему, мы призываемся к исповеданию такой тайны, которая, несмотря на великость ее, уже многократно и многообразно возвещена была пророками, сказуема и внушаема апостолами, изъясняема и проповедуема отцами и учителями Церкви и, можно сказать, непрестанно, разными гласами и в разных видах, доселе возвещается самой Церковью. Вослед таких вождей можно идти с уверенностью и не знающим хорошо пути; за хором таких гласов можно петь во славу Божию и не совершенно искусным в пении.
Итак, братие, «приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе!» Сказующе вопреки лжеименному разуму, взимающемуся на разум Божий, — вопреки лицемерной плоти, страшащейся самого снисхождения к человекам любви Божественной, — вопреки грехолюбивому миру, ищущему в самых тайнах Божиих защиты своему нечестию!
Лжеименный разум твердит, что явление во плоти Бога есть событие, выходящее из всех пределов разума, несообразное с его началами, и потому могущее более производить, нежели разрешать недоумения; а мы скажем, что это тайна, хотя великая и непостижимая, но вместе светлая и просвещающая, способная руководить бедный ум наш в самых трудных и мрачных его путях и изысканиях.
Долупреклонная плоть и грехолюбивый мир готовы самое низшествие Сына Божия обратить в покров своей нечистоты, в предлог к нераскаянности и коснению во грехах; а мы скажем и возвестим, что в этом событии есть все, чем только может пробуждаться чувство покаяния, питаться вера и благочестие, что это — тайна святая и освящающая.
Первое скажем ныне, а второе, если угодно будет Господу, скажем завтра.
Желая вопреки лжеименному разуму, думающему видеть в тайне воплощения Сына Божия один непроницаемый мрак, показать, что это тайна светлая и всепросвещающая, — мы, однако же, весьма далеки, братие, от того, чтобы не допускать в сей тайне никакого мрака, и усиливаться обратить оную из предмета веры в предмет совершенного ведения. Если человек когда-либо и достигнет такой степени совершенства в познании тайн Божественных; то это должно произойти не здесь, где мы, по выражению апостола, верою… ходим, а не видением (2 Кор. 5; 7), а там, где, по словам того же апостола, мы познаем Бога так, как теперь сами познаны Богом (см.: 1 Кор. 13; 12). В этой жизни тайны спасения нашего по необходимости превышают наше разумение, — подобно как высокие истины превышают понятия детей, хотя и преподаются им и приемлются от них верою. Посягательство на всеведение в этом отношении, кроме того, что не дает обещанного и того, к чему стремится, вредит вере уже тем, что обессиливает тайны спасения, обращая их поверхностными разъяснениями из живых и величественных событий в хладные и мертвые умозрения. Сей-то недуг любознательной пытливости имел в виду святой Павел, когда отвергал пытливость слова, чтобы не упразднить ею креста Христова (1 Кор. 1; 17). Сию же самую крайность должны теперь обойти и мы, и указать для обхода вам, дабы не упразднить яслей Христовых, не лишить их того Божественного при-мрака, коим они отделены от земли. Для сего будем твердо помнить, что воплощение Сына Божия есть, по апостолу, велия… тайна (1 Тим. 3; 16); велия уже по неизмеримости Существа, Которое при сем навсегда соединилось с человечеством; велия по способу сего соединения, коего никакой ум вполне проникнуть не может; велия по своим действиям, простирающимся на все человечество, на весь мир и на всю вечность; велия, наконец, по тем чудесам, кои предшествовали сему событию, предуготовляли, окружали его и за ним последовали.
Но, воздав таким образом подобающую честь великой тайне воплощения Сына Божия, мы к ее же славе, вопреки лжемудрованиям разума, утверждаем, что тайна сия, при всем величии и глубине ее, есть тайна не только светлая для ума чистого, но и просвещающая мудрость человеческую на всех путях ее.
В самом деле, братие, что мы обыкновенно называем ясным и понятным? Не то ли, что всегда и удобно можно отличить от всего прочего? Не то ли, что каждый легко может себе представить и передать другому? Не то ли, наконец, что может быть низведено в круг понятий самых простых людей, изображено на языке даже детей? Но возведите теперь умственные взоры ваши на тайну воплощения Сына Божия: при всем величии ее, не такова ли точно сия преславная тайна? Кто не в состоянии вдруг отличить ее от всех других тайн? Понять, о чем идет дело? Пересказать другому, в какого Спасителя он верует? Посему-то, хотя первые провозвестники тайны воплощения, за недостатком людей, были Ангелы, но после Ангелов первые возвестили ее миру пастыри Вифлеемские (Лк. 2; 17), люди по самому состоянию своему не знакомые ни с каким образованием. И после мир слышал тайну воплощения долгое время, большей частью, из уст людей самых простых, коих сия тайна делала уже мудрыми и способными вразумлять или посрамлять юродивую мудрость человеческую. Если бы сия мудрость, вторгшись потом со своими хитросплетениями в ограду самой Церкви, не вздумала разрешать тайн спасения не на их, а на свои начала, — не стала вместо Христовых яслей и креста, созидать своего Вифлеема и своей Голгофы; то святая тайна воплощения и теперь для всех исповедующих имя Христово оставалась бы в прежней Евангельской простоте, очевидности и благолепии. Свидетели и порука за сие — дети; будучи наставляемы в простоте Евангельской, не пересказывают ли они учение о воплощении Сына Божия с большей удобностью, нежели умозрения земной мудрости о предметах самых обыкновенных? Слушая их простые, но ясные и точные ответы на вопросы о самых высоких тайнах спасения, невольно вспоминаешь слова Псалмопевца: явление словес Твоих просвещает и вразумляет младенцы (Пс. 118; 130), и невольно приходишь к мысли: почему мудрость стихийная, вместо спора с мудростью небесной, не начнет сама лучше подражать сей последней — не только в избрании истин, но и в изложении их, в той ясности и удобопонятности, с коей предлагаются они в Евангелии?
Что же значат после сего упреки, делаемые тайне воплощения в неудобопонятности? То, что делающие их не понимают, чего хотят. Они домогаются знать не только ту простую и святую истину, что в лице Иисуса Христа Божество соединилось с человечеством, так что составляют единое лицо — чему учит Писание и Церковь, и что вразумительно для каждого, — но и то, как именно произошло сие Божественное соединение; то есть хотят не только иметь понятие о тайне воплощения, но и проникнуть в нее. Но проникнуть в тайну — значит уничтожить ее. По какому же праву посягают таким образом на тайны Божий? Проник ли ум человеческий доселе хотя в тайны природы, нас окружающей? Даже в тайны собственного нашего бытия? Напротив, они все доселе, несмотря на непрестанные усилия разума человеческого, остаются под семью печатями. Так, все знаем, что светила небесные держатся силою тяготения, но никто не может сказать, что это за сила и в чем существо ее? Всякий видит, что на земле все живет светом от солнца, но никто не знает, откуда сей свет в самом солнце, и что он такое? У всех душа соединена с телом, но спросите какого угодно философа о способе сего соединения, и ни один не скажет сей тайны. Как же после этого сметь и думать проникнуть в тайны Божий? Тем паче в такую величайшую тайну, каково явление во плоти Сына Божия? Довольно, что сия тайна состоит из понятий самых известных, что каждый видит ее начало, цель и дух, что самые простолюдины и дети свободно могут передавать ее друг другу. После сего не признавать этой тайны светлой, значит искать мрака там, где его нет.
Но это тайна, как мы сказали, не только светлая, но и проливающая свет на все предметы умозрения человеческого.
Так, братие, я не боюсь утверждать сего и желал бы, чтобы все любители мудрости услышали это, и обратили с сей стороны внимание на великую тайну воплощения, проповедуемую христианством, ибо в ней содержится всеми искомый и никем из нехристианских любомудров доселе не обретенный, ключ к решению самых возвышенных вопросов любомудрия. Чтобы доказать сию важную истину, я не буду, братие, предлагать вам слишком отвлеченных понятий, отложу в сторону школьные мнения и распри, остановлю ваше внимание единственно на том, что само по себе должно занимать внимание всех и каждого. Это — Бог и Его отношения к нам; человек и его предназначение; мир и его судьба. Утверждаю, что все сии предметы становятся ясными и удобовразумительны-ми только при свете звезды Вифлеемской.
И, во-первых, существо Божие и Его отношения к нам. Поскольку Творец Премудрый весьма много открыл Себя в сотворении мира и человека, и еще более открывает в управлении того и другого, то неудивительно, братие, что безпристрастный разум на основании этих откровений в продолжение веков успел составить довольно немалое учение о Боге и Его совершенствах, о Его существе и действиях на мир. Но до чего, как известно, простирались в сем отношении самые крайние успехи разума? До того, что он, низпровергнув многих богов, утвердил единожды и навсегда понятие единого Бога, как существа духовного и всесовершенного. Идти далее не позволял сам разум со своим учением о единстве Божием. Между тем, неизъяснимое чувство побуждало идти далее. Ибо единство бытия Божественного, столь досточтимое в сравнении с многобожием, будучи само по себе взято, не представляет еще умственному взору никакого определенного образа бытия. В самом деле -рассуждал бедный разум — Бог есть ум всесовершенный; что же познавал Он, когда не было ничего, кроме Бога? Бог есть любовь чистейшая; что же было предметом сея любви до происхождения на свет тварей? Бог есть полнота бытия и могущества: в чем же проявлялось то и другое от вечности? Сказать — думали философы, — что познавал от вечности и любил Самого Себя, значит не разрешить, а только отклонить вопрос. Чем же, наконец, вздумали разрешить его? Тем, что самое единство бытия Божия, за которое разум так достохвально подвизался некогда против многобожия, умыслили раздробить святотатственно на разные виды множественности и противоположностей, дабы иметь таким образом хотя какое-либо очертание Божества. Для произведения сего неестественного очертания взяли мир, отняли у него начало и начали различными способами вводить его в состав Божественной природы, включать в самое сознание Божие, как необходимое его условие, думая через то пояснить себе образ жизни Божественной. Пояснение мрачное и жалкое! Ибо что происходит из него? Мир обожается, но Бог нисходит в ряд тварей: вместо недоведомой, но достаточной жизни Божественной, является ложный призрак полубога; Творец приходит в зависимость от каждой твари как необходимой для полноты Его бытия; Беспредельный начинает вместе с миром подлежать развитиям, постепенностям, даже усовершенствованиям. Но, — что всего хуже и богопротивнее, — поелику мир теперь подлежит несовершенствам и вещественным и нравственным, то надлежало и эти недостатки включить как-нибудь в образ бытия Божественного. И они включены, как неизбежное условие жизни и совершенств Божественных, коего начало скрывается якобы во глубине самой Божественной природы!..
В такой неисходимый мрак и в такие совершенно недостойные Бога понятия заходит, братие, мудрость человеческая, когда берется рассуждать о Боге и существе Его. А все это потому, что доселе хочет лучше мудрствовать по стихиям мира, нежели по Христу (Кол. 2; 8), ибо в христианстве, в тайне воплощения Сына Божия, им проповедуемой, содержится именно то, чего недостает разуму, и чего ищет он для дополнения своих понятий о Боге. В самом деле, если для полноты бытия, силы и совершенств Божественных необходимо постоянное и всецелое проявление их в чем-либо, то на что лучше того чудного и непостижимого проявления, коим Бог Отец всецело проявил Себя от вечности рождением Бога Сына и происхождением Бога Духа? — И может ли сравниться с этим предполагаемое проявление существа Божия через произведение от вечности мира, по необходимости ограниченное в разных отношениях, не полное, не всецелое, и никак не равное всесовершенному Существу, Себя проявляющему?
Если для блаженства жизни Божественной предполагается необходимым в Боге общение с кем-либо света, любви, свободы, действий, то какое общение полнее и блаженнее того, которое существует от вечности между тремя Лицами Пресвятой Троицы, из коих каждое обладает умом, свободой, действием, и все вместе составляют единую жизнь — всеблаженную, и единое чистейшее действие? Таким образом, тайной воплощения Сына Божия решаются сами собой главнейшие недоумения разума касательно образа бытия Божия. Притом и единство существа Божия удерживается во всей силе, и его одиночество устраняется совершенно; и заключенность в самой себе свободы и любви творческой исчезает, и подчиненность ее бытию тварей отвергается; образ бытия Божия выходит из мрака и является в раздельных чертах, но без смешения с образом мира, без внесения в него черт тварных, его обезображивающих.
Такому приращению познаний наших о Боге и надлежало быть необходимым следствием воплощения Сына Божия, ибо Его пришествие в мир не могло совершиться без того, чтобы при сем не разверзлось, так сказать, самое внутреннее святилище Божества, и не обнаружился сокровенный образ жизни Божественной. Не к сей ли всепросвещающей тайне должны быть по сему самому направлены взоры всех любомудров, силящихся познать существо Божие? В лице Сына Божия можно видеть Бога так, как Он невидим нигде в целом мире (см.: Ин. 14; 9).
Подобное сему должно сказать и об отношении, в коем Бог, как Творец, находится к Своей твари, и особенно к существам разумным: воплощением Сына Божия, этот многотрудный предмет любомудрия поясняется в самой высшей степени. И, во-первых, верующий в сию тайну не может уже спрашивать: промышляет ли Бог о Своих тварях? Не может сомневаться нисколько и в том, что Промысл Божий простирается на все в мире, не ограничиваясь попечением всеобщим, что Ему подлежат и все свободные действия человеческие. Напротив, христианин видит самый предел, до коего может простираться близость Творца к твари, и особенно к человеку; тайна воплощения дает ему разуметь, что, несмотря на безмерность расстояния между нами и Богом, Творцу нашему угодно нисходить до нашей малости, вступать с нами в сообщения самые непосредственные и действительные, не только приобщать нас Своей жизни Божественной, но и приобщаться нашего образа бытия. Сколько мыслей самых возвышенных возникает при сем в уме о предназначении человека! И как опять благополучно устраняются недоумения разума, касательно отношения разумных тварей к их Творцу! Ибо, припомните, чем ограничивал разум эти отношения? Или повелевал человеку довольствоваться одним нравственным уподоблением Божеству, без надежды действительного соединения со своим первообразом; или внушал стремиться к тому, чтобы вовсе потерять, наконец, свое личное бытие в слиянии с Бесконечным. Две крайности равно жалкие, между коими учением о воплощении Сына Божия указуется золотая середина; ибо из сего учения явно видно, что разумные существа могут не уподобляться только своему Творцу, но и преискренне соединяться с Ним; но видно вместе и то, что они должны приходить в это соединение, не теряя своего личного образа бытия, не переставая быть тем, что суть по своей природе!
Но, что всего важнее, воплощением Сына Божия обнаружено перед всем миром, а особенно перед человеками, так сказать, самое сердце Божие. Для нас теперь нет уже нужды спрашивать, что именно мыслит о нас Бог и Господь наш, и в каком Он расположении к нам, кои явно уклонились от цели нашего бытия и Его святых уставов? Примет ли Он нас паки в какое-либо непосредственноеобщение (1 Ин. 1; 3) с Собою и поможет ли нашей бедности, или предоставит нас самим себе? Будет ли в отношении к нам любвеобильным врачом, или только взыскательным владыкою? Когда явился для спасения нашего в нашей плоти Сам Сын Божий, то самое явление Его уже отвечает нам за все. Смотря на ясли и Крест; невозможно и сомневаться в том, что Бог наш любы есть (1 Ин. 4; 8), что Он правосуден, но еще более милосерд, что мы не погибнем, что о нас пекутся, как нельзя более. После сего не нужно никаких умозрений и теодицей: Сын вместо Отца! Видевый Его (Ин. 14; 9) видел весь Промысл, всю правду, и наипаче всю любовь Божию. При сем остается только взывать с благодарностью: слава Тебе, показавшему нам свет!
Из того, что говорили мы о благотворном действии тайны воплощения на уяснение наших понятий о Боге и Его отношении к миру и человеку, уже можно заключать, братие, как благодетелен свет сея тайны должен быть и в отношении к остальному разумению собственной природы нашей, ибо человек, как образ Божий, необходимо представляется яснее и понятнее, чем более познают и разумеют его великий Подлинник. Но для умножения нашей духовной радости от света звезды Вифлеемской, посмотрим раздельнее, как рассеивается им мрак, покрывающий нашу падшую природу.
Что особенно темного для бедного разума нашего в нашей бедной природе? То, что она не похожа сама на себя и находится в каком-то роковом противоречии со всем миром и с собою; то, что природа наша не представляет в себе определенного, стройного целого, а какие-то члены разъединенные, некие жалкие отрывки и беспорядочные остатки великого прошедшего; то, что в ней господствует постоянное, но не естественное смешение добра со злом, величия с уничижением, болезней со здравием, богоподобия с отвержением. Когда началось это злополучное состояние и пройдет ли оно когда-нибудь? Что значит в таком положении здешняя жизнь, и что будет с нами за гробом? Чего требуется от нынешнего, недужного по всем отношениям человека, и на что ему надеяться по исполнении сего требования? Все эти — чрезвычайной важности — вопросы невольно представлялись уму каждого мыслящего человека, но умы всех мыслителей вместе не в состоянии были дать точного ответа ни на один из них. Сам Сократ, умерший из уважения к нравственному достоинству своей природы, в навечерие своей смерти не знал, что сказать совершенно верного о ее последствии. Но воплощением Сына Божия сами собою прояснились все темные стороны в природе нашей, и человек познал, кто он был, что есть и чем быть должен.
Чтобы видеть сие, братие, нет нужды обращаться к умствованиям затруднительным: довольно самых простых размышлений. Внемлите! Если Сам Сын Божий оставляет престол Отца, нисходит на землю и приемлет образ наш, дабы возвести нас в первое достояние, то значит, прежде всего, что мы все находимся в величайшем несчастии (иначе для чего бы употреблять для восстановления нас такое беспримерное средство?); значит, что нашему злополучию не могли помочь ни мы сами, ни силы высшие нас, никто, кроме Самого Бога (иначе для чего бы не избрать другого, меньшего, ходатая?). После сего понятно и то, отчего мы видим столько зла и бедствий в роде человеческом, почему все лучшее в нас представляется остатком прошедшего: иначе и быть не может с теми, кои потеряли свое место в чине творения, отпали от Бога и жизни вечной, предались суете и тлению. Далее, если для избавления нас от бедствий Сын Божий избрал не другое средство, как то, чтобы принять на Себя плоть нашу и соделаться во всем подобным нам человеком, то значит, в естестве нашем, несмотря на повреждение его грехом, есть способность быть паки уврачеванным и восстановленным; значит, самая плоть наша может снова облечься благолепием и нетлением: иначе к чему бы Избавителю нашему соединяться с неисцельным, для чего бы принимать на Себя то, что должно быть предоставлено конечному разрушению? Наконец, если Сын Божий, явившийся для нашего спасения во плоти, грядет совершить сие спасение не другим чем, как смирением, терпением, смертью крестною, то после сего нет нужды спрашивать и о том, чем мы пали, и как должны восставать? Взирая на ясли и Крест, самый недальновидный чувствует, что небо потеряно преслушанием и гордостью, и не иначе может быть возвращено, как смирением, терпением и самоотвержением.
Еще больший свет разливается над природой человеческой, если начать рассматривать самую жизнь и деяния воплотившегося Господа. Святейшее человечество Его есть образец всего человечества, и в том, как раскрывались совершенства Его, как оно действовало на мир, каким могуществом обладало над всеми стихиями, над силами видимыми и невидимыми, — во всем этом для имеющего очи видеть прознаменована судьба и слава, ожидающая всех сынов Божиих. Но это предмет, выходящий за пределы обыкновенного разумения: довольно упомянуть о нем для способных к размышлению. Нам время коснуться, хотя слегка, третьей части нашего собеседования и сказать что-либо о том, как светом звезды Вифлеемской озаряется весь мир.
Не наше дело, братие, повторять пред вами те заблуждения, коим разум подвергся и доселе, к сожалению, подвергается, силясь определить сам по себе существо вещей мира видимого и цель бытия его; но наше дело сказать и возвестить вслух, что в Таинствах, исповедуемых верою христианской, содержится довольно света для прояснения и того мрака, который по падении человека, яко царя земли, простерся над всей землей. Тайна воплощения, и в этом отношении, есть самая светоносная, ибо Сын Божий пришел спасти не род только человеческий, но вместе с ним, по выражению апостола, возглавить! всяческая… яже на небесех и яоюе на земли (Еф. 1; 10). Без всякого преувеличения можно сказать, что в сем одном выражении: возглавить — содержится более указаний к уразумению прошедшей и будущей судьбы видимого мира, нас окружающего, нежели во многих умозрениях и, так называемых, теодицеях Промысла. Ибо, что наипаче служит камнем преткновения для умозрения в отношении к миру? То же, что и в отношении к человеку: видимое смешение безпорядков с совершенствами, суеты и ничтожества с благолепием и жизнью. Но верою в восстановление всего мира Сыном Божиим показывается, что источник сего злополучного состояния тварей тот же самый, что и наших собственных бедствий: отпадение человека, а в лице его и всего покоренного ему мира, от Бога. Сей же верою предполагается, что и будущая судьба тварей будет зависеть от восстановления человека воплощением Сына Божия, когда с человеком, яко царем своим, и вся тварь свободится, — по выражению апостола, — от работы истления в свободу славы чад Божиих(Рим. 8; 21). Таким образом, во свете учения о воплощении Сына Божия судьба мира, столько темная сама по себе, представляется ясной, и становится понятным, чем должен быть мир, почему он не таков, каков должен быть, и каким образом соделается тем, чем ему надобно быть, судя по понятию о совершенствах его Творца.
Найдет, кто захочет, в тайне воплощения разрешение важных вопросов и о самом существе и предназначении тварей видимых. Из сей тайны видно, что существо тварей видимых, при всей кажущейся грубости его, не заключает само в себе ничего нечистого и недостойного Бога: иначе Сын Божий не соединился бы ипостасно с естеством человеческим, коего существенная принадлежность есть бытие телесное. Подобным образом, вера в таинство воплощения решительно и навсегда устраняет недоумение: не прекратится ли когда-либо существование мира видимого и не уступит ли место бытию одного мира духовного? Не прекратится и не может прекратиться, коль скоро тело человеческое принято навсегда Сыном Божиим.
Но предаваясь течению подобных умозаключений, мы, братие, легко можем выйти за пределы общенародного собеседования: предоставим это учебной кафедре; а с сего святого места обратим, в заключение беседы нашей, еще несколько слов против лжеименного разума.
Чего не делают люди, преданные любомудрию, для составления своих умозрений о Боге, человеке и мире? Куда не обращаются за материалами для сего и за пособиями? В чем не силятся открыть следов к тайнам бытия? Труд не предосудительный, хотя большей частью, как показывает опыт, бесплодный. Зачем же бы среди этих усилий и опытов забывать то, что первее всего надлежало иметь в виду: учение веры христианской, ее достопоклоняемые Таинства и обетования? Что потеряло бы любомудрие, если бы пошло по стопам веры? Напротив, все, что до сих пор есть в нем лучшего, не заимствовано ли, явно или тайно, из Евангелия? Равно как все, что есть в нем самого худшего, не то ли самое, в чем любомудрие дерзнуло противоречить Евангелию? А когда так, то не явный ли это знак, что и последнего достижения истины надобно искать не иначе, как только при пособии веры?
Но это совет для маловерных; для нас, кои от юности ходим во свете веры, кои насаждены и утверждены при источнике слова Божия, для нас, кои не ;,наем и не слышим в сем святилище наук другого любомудрия, кроме христианского, мудрствующего не по стихиям мира, а по Христу (Кол. 2; 8) — для нас ныне одна радость. Приидите, возрадуемся Господеви! Возрадуемся тому, что Он снизшел к нам и не устыдился воспринять на Себя нашей нищеты; возрадуемся тому, что этим нисшествием озарен для нас весь мир, что во свете его мы можем стократ яснее видеть нашего Творца и Его отношения к нам, нашу природу и ее судьбу временную и вечную; возрадуемся, наконец, тому, что самая радость, возвещенная Ангелами при рождении Спасителя мира, есть только начало радостей нескончаемых и неизглаголанных. Аминь.