Иногда приходишь в театр – даже в очень хороший театр – и становится непонятно: зачем ту книжку, которую ты уже читал, тебе читают еще раз – на разные голоса? К счастью, сейчас я нашла новые смыслы в этих походах. Я стараюсь ходить в необычный театр. Это значит: я хожу на спектакли, которые открывают для меня что-то новое. И открывают что-то новое во мне!
Сегодня у нас в гостях Эдуард Бояков – человек-легенда, режиссер, создатель: театрального фестиваля «Золотая маска», фестиваля современной пьесы «Новая драма», театра «Практика», компании PRAKTICA Pictures – и многого другого. «Золотую маску» знают все, Театр Практика – это театр в Большом Козихинском переулке, где находят пространство для своего творчества необычные современные режиссеры, делающие спектакли по пьесам «живых» – во всех смыслах этого слова – драматургов. На этой территории создаются новые, неожиданные драматургические формы.
После огромного опыта общения с театром в России и за рубежом Эдуард понял, что его не удовлетворяет то, что происходит у нас в классическом, «обычном» театре. И учитывая неоспоримый факт наличия огромного количества талантливых и живых драматургов, режиссеров и актеров в нашей стране, стал искать Новый Театр.
Щелкунчик и компьютерная игра
Эдуард:
«Меня не устраивает картина того, что я вижу сейчас в обычном театре.
Театр в России воспринимается как социальный ритуал, как традиция – в плохом смысле слова «традиция». Нет, я очень дорожу понятием «традиция» и понимаю значимость платформ связанных с укладом. Например, с религиозным календарем. Я воспринимаю как потрясающее чудо эту череду церковных празднований, литургический цикл, когда какие-то праздники фиксированы, а какие-то плавают. Мы, конечно, должны дорожить этим укладом, без него общество не сохраняется.
Но театр сегодня в настоящем смысле этого слова – это не «Щелкунчик» в Большом театре. Это не обязательный поход в Театр юного зрителя, куда родители чувствуют себя обязанными сводить свое чадо, когда «время пришло». Это уже не работает, это вчерашний мир, эти реалии уже ушли, и не надо стараться сохранить это натужное отношение к театру как к чему-то, что связывает поколения. Больше не связывает! Ребенок живет совершенно в другом мире. Цифровая революция, уровень кинематографа, компьютерная графика – настолько невероятный опыт, что конкурировать с ним совершенно бесполезно, из похода на «Щелкунчик» и компьютером – ребенок выберет безусловно компьютерную игру. Если мы устроим соревнование. И если мы будем относиться к театру как к дежурному развлечению…
Неотцифруемое искусство
Обычный театр не выдержит конкуренции с кинозалом 3d, качеством Imax. В театре, если люди ходят по сцене в костюмах и пытаются создать ощущение правды – дети и взрослые не верят этому! Мы можем слегка встрепенуться в кинозале и даже на минуту перестать жевать попкорн, когда что-то на экране очень уж сильно бабахнуло. А когда мы слушаем неспешные речи, с причастными и деепричастными оборотами, мы думаем: кто эти люди? Мы так сейчас не говорим!
Но! Насколько театр слаб в этой конкуренции, настолько можно увидеть его уникальность как вида искусства. Это единственное неотцифруемое искусство, которое не поддается фиксации. Если смотреть спектакль в записи, видно, что какие-то люди кривляются в кадре, не более. Актуальный театр – тот, который происходит в зрительном зале, а не на сцене. В современном театре идет процесс захвата не просто внимания публики, а гораздо глубже: эмоции, еще глубже: театр апеллирует к вашему духовному опыту, к вашему сокровенному.
Другой
Одна из самых известных формул философии двадцатого века, французского экзистенциолизма, принадлежит Сартру. Она звучит так: «Ад – это другой.» Невозможно понять другого! Мы ставим Достоевского – видим то же самое: ад – это другой, мы смотрим Бергмана: ад – это другой… это невозможность любви, невозможность единения, «как я тебя люблю, но ты все равно не понимаешь меня, а я тебя», это разделенность – мы потеряли друг друга, и Бога конечно потеряли тоже!
Но! Театр – хороший театр! – часто не отдавая себе отчета, пытается сказать обратное: «Рай – это другой». Другой – это чудо. Хороший актер выходит на сцену переживать по-настоящему, а не изображать переживание. Актер стоит и потеет на сцене – а не просто рассказывает о том, что он потеет. Только так он получает твою, зрительскую эмпатию – только так ты можешь почувствовать его как минимум – и полюбить как максимум. Ты попадаешь в это поле, и это становится твоим полем, твоим переживанием. Человек оказывается в невероятном состоянии, которое можно сравнивать только с серьезными духовными переживаниями, опытами. Кто-то говорит про инсайты, кто-то про покаяние – но этот опыт искусства, не имеющий ничего общего с искусственностью. Это что-то глубокое и что-то настоящее.
Современный человек закрыт от мира своим плеером, компьютером, телеканалами, своими играми, гастрономическими предпочтениями – и общего опыта сопереживания у него нет. Но нас объединяет намного больше, чем то, что мы готовы увидеть. Хороший театр восстанавливает ситуацию пространства, в котором ты начинаешь путь к чужому человеку.
Мы делаем спектакли, не ходя друг к другу в театр, пишем книги, не читая книги друг друга. Мы не вместе. В театре мы пребываем вместе в одном пространстве – чувственном, дизайнерском, интеллектуальном, звуковом. Ты можешь прийти на спектакль с мамой и ребенком – чтобы потом было что обсудить, пожить, побыть вместе с этим человеком. Что-то большее, чем «мой бойфренд и я любим такую-то марку дизайнерской одежды. Или вот такую музыку. И поэтому мы похоже уже семья!» Отсутствие общего пространства компенсирует театр.
Тоталитаризм
Но театр не очень комфортное пространство. Для зрителя прийти в театр – это решение. Сразу вспоминаются невероятные трудности: попробуй перед спектаклем около театра припарковаться. А очереди в буфете, который очень мало работает, а очереди в туалет… На самом деле это не надуманные, реальные трудности и неудобства. Нужно выключить мобильный. Современный человек никогда не выключает мобильный телефон, только в храме и в театре. Это очень сильный ограничитель. Все эти подсознательные сложности, включая то, что в театре ты находишься в фиксированном положении – 2-3 часа смотреть в одну сторону, не иметь выбора: нет поп-корна, телефона, неловко выйти – затрудняют решение о походе в театр. То есть театр – это невероятный тоталитаризм: тебя берут за шкирку и помещают в совершенно некомфортные условия. Это при нашей-то привычке к комфортной жизни, чтобы было мягко и удобно, чтобы увеличивать и увеличивать свой эндорфинный фон. Решение пойти в театр – это прообраз сильного поступка, сродни походу в церковь, на всенощную, на литургию, в пространство разговора с Богом, таинств церкви.
Современный театр, столкнувшись с цифровой эпохой, первое что сделал – начал разрушать жесткое деление между залом и сценой. Человека надо увидеть, услышать – а не просто вещать ему нечто с расстояния двадцать метров до сцены или гораздо больше – если смотришь с седьмого яруса. В обычном театре мы находимся далеко от сцены, видим красивые декорации, костюмы – но мы не верим. «Вот этот тенор – он такой смешной… А эта девушка лет шестидесяти, которой герой признается в любви, говорит про ее стан и красоту…» Все эти условности заставляют нас очень сильно напрягаться. Мы приходим и получаем вполне буржуазный театр, которого у нас очень много.
Новый язык пустоты
У буржуазной культуры есть способность: она находит авангардиста, честного парня, который бьет себя в грудь, что он против буржуазности, вытаскивает его из подвала, дает ему снять боевик, дает за него премию – и все! И вот он уже утих и в национальном театре ставит Чехова или в киностудии снимает пятую серию Гарри Потера.
Есть одно, на мой взгляд, опасное и страшное явление в современном театре. Сегодня появилось огромное количество пустого, негуманистического искусства, которое овладело языком авангарда. Разделение на правое-левое перестало работать, стало трудно понять: где попса, пустота. Потому что эта пустота говорит на интеллектуальном языке, с цитатами из Жана Бодрийяра или Жака Деррида. Это умно, это продукт интеллектуальной деятельности, это имитационность, которая сбивает с толку. Раньше было на уровне стиля понятно: это старый нафталинный театр – а это живой театр. Современный молодой человек покупается на эту имитационность, потому что знает, что форма и содержание связаны. Он живет в среде менее логоцентричной, более быстрой. Он видит «правильную» полоску на рубашке – и думает: «О, это наше», – но за этой полоской ничего нет. Это просто полоска на рубашке. Это реальная опасность. Опасность принять пустоту за нечто!
Жития
У нас в театре «Практика» ставили спектакль «Петр и Феврония», про святую чету. Режиссер этого спектакля – верующий человек, вся труппа молится перед спектаклем. Искренняя вера в Бога, эта общая молитва – это и есть основание ставить спектакль про святых! Выносить на сцену то, что протащил через себя, сам себе ответил: я готов. Понимаете, своему ребенку ты же не нальешь воду из-под крана! А хороший режиссер относится к зрителю так же бережно, как к своему ребенку. Он ради зрителя живет. Он в зрителе продолжается.
Ставить жития святых на сцене – это смелость. Если ты веришь – то имеешь свободу выбора ею воспользоваться. Именно этой смелостью мы и должны проявить любовь к Богу. Театр – это создание реальности. Можно совсем светский спектакль поставить про святых Петра и Февронию, а можно поставить по-настоящему религиозный – про телефонную книгу! Вот буквально: спектакль про телефонную книгу, который повернет нас к вопросам Писания, любви к врагам, к Богу, к ближнему и его прощению… А кто-то наклеит усы и среди пышных декораций будет вещать об истине – и никакие святые его не спасут, если он не знает, как устроена коммуникация от сердца к сердцу. Декораций и костюмов так много в классическом театре, что настоящий театр должен быть хитрым. Понимать, что бесполезно спорить с этими невероятными бюджетами, помпезностью, цветастостью.
Помпезность появляется в отсутствии веры. Если нет веры – ее замещают другие вещи. Например: «У нас сегодня презентация дорогих часов. Black tie. Dress code. За счет ваших смокингов ценность наших часов увеличивается.» Потому что настоящих ценностей нет. Есть цветастость. Миллиардеры часто ходят в шлепках. Современный живой театр часто использует минимальные внешние выразительные средства. Он духовный миллиардер – в шлепках. Он несет в себе жизнь непышную, немодную, но сокровенную.
Режиссер, билетер и чавкающий зритель
Театр – живой, и все в нем, как во всяком живом организме, взаимосвязано. Я заметил потрясающую вещь, необъяснимую. Идет этап подготовки спектакля. Ты приходишь на последний прогон – и видишь, что спектакль идеальный. Начинается премьера – и это полный провал! А иногда видишь перед премьерой: катастрофа! А на премьере происходит какое-то чудо: что-то в себе актеры поменяли, как-то правильно зрители среагировали – и перед тобой шедевр! Тут нет секретов, это чудо. Это воля Божья! Какой-нибудь чавкающий зритель может разрушить весь спектакль. Вот вы с комом в горле слушаете монолог из Шекспира, а в этот момент придет кошка – и все разрушит. Но и кошка, и чавкающий зритель – неслучайное явление.
Может быть, это такое испытание, такой сигнал с неба. Почему пришел в зал этот нетрезвый, чавкающий тип? Билетер его не остановил? А кто не организовал билетера? В театре важно все, от билетера до режиссера. И если режиссер подумал, что он демиург, актеры – жрецы, а билетер – обслуга – получай своего чавкающего зрителя!
Беседовала Анна Леонтьева